Бурно развивающееся нынче «довлатоведение» не знает недостатка в материале: новые воспоминания, заметки, записки, исследования, исследования исследований появляются чуть ли не каждый день. В них старые обиды, запоздалые восторги, разного рода спекуляции, сведение счетов. Очень мало времени прошло, всё ещё так близко, что об объективности пока не приходится и мечтать.
В такой ситуации особенно ценно мнение человека, который наблюдал за Довлатовым как-бы со стороны, не был вовлечён в личные или творческие перипетии его судьбы, сохранял дистанцию, необходимую для непредвзятого взгляда. На роль такого наблюдателя хорошо подходит Ирина Незнанская, дочь знаменитого писателя Фридриха Незнанского, работавшего вместе с Довлатовым в Нью-Йорке в газете «Новый американец».
Ирина Фридриховна любезно согласилась ответить на несколько вопросов о нью-йоркском периоде жизни Сергея Довлатова.
Ирина Фридриховна, как часто и в каких ситуациях вы встречались с Сергеем Довлатовым?
Первая встреча с Довлатовым в 1979 году описана у Саши Гениса в книжке «Довлатов и окрестности»: «Нашему стремительному сближению несомненно способствовала решительность в выпивке. Мы отвели Сергея в странную забегаловку “Натан”, где наравне с хот-догами подавали лягушачьи лапки. Запивая все это принесенной с собой водкой, мы сразу выяснили все и навсегда — от Гоголя до Ерофеева».
Из этой встречи (кроме лягушачьих лапок) мне запомнилось, что Довлатов был для писателя-эмигранта неожиданно огромен, хорош собой, и ожидаемо весел и остроумен. И что он любит нравиться – все присутствующие были от него без ума, он не мог этого не замечать, и, кажется, был этим очень доволен. И еще мне показалось, что он обкатывает свои истории и метафоры на товарищах по застолью. Например, он несколько раз повторил фразу «Пришли грузины на толстых волосатых ногах», фраза так и не вызвала одобрительного хохота, только сдержанное хмыканье, а он, собственно, как и все остальные члены описываемого круга, всегда ждал хохота – так измерялось тогда качество любого рассказа в этом кругу.
Я приятельствовала с Генисами и Вайлями, благодаря чему мне не раз посчастливилось бывать в обществе Довлатова. Говорили там в основном о литературе и… об отсутствующих за столом литераторах. Много пили, много смеялись. Последний раз я его видела в 1986 году около радиостанции «Свобода», когда Сергей вызвался переслать мне кое-что по радиостанционной почте в Германию, куда я уезжала: «Ира, я до отвращения обязательный и пунктуальный человек, о моей пунктуальности ходят легенды, никто кроме меня не выполнит вашего поручения с должной тщательностью» – цитирую по памяти, но суть была такова. И еще он тогда похвастался тем, что в очередной раз сбросил живот.
Прозу Довлатова можно назвать игрой в автобиографию. Автор вполне сознательно переплетает факты и вымысел, реальных людей и придуманных персонажей, заставляя многих поверить, что лирический герой «Компромисса», «Заповедника», «Зоны» – это и есть Сергей Довлатов. В чём по-вашему разница между Довлатовым и его лирических героем? Чтобы упростить ответ на этот вопрос, я специально выписал некоторые характеристики лирического героя, которые дают ему разные персонажи.
Вот, например, Марина, с которой герой в запутанных, но близких отношениях: «Тебе нравится чувствовать себя ущербным. Любуешься своими неудачами, кокетничаешь этим…». Замечали вы что-нибудь подобное в реальном Довлатове?
Лирический герой Довлатова (Довлатов-ли, Алиханов-ли) – только лишь часть реального Довлатова. Это чем-то похожий, но не тот же самый человек. Но и реальный Довлатов мог упиваться какой-нибудь неприятностью, иногда публично, причем, в безукоризненной литературной форме. Да так, чтобы другие еще и позавидовали: вот бы мне такую драму, я бы ее так описал!
Или вот характеристика от главного редактора: «Аполитичность, инфантилизм». Было такое?
Довлатов был аполитичен, но, естественно, совсем в другом смысле, его аполитичность напоминала мне аполитичность моих московских друзей-художников. С Советской властью было настолько все ясно, что об этом даже уже не говорили. Ну какой смысл говорить о плохой погоде: погода такая, какая она есть, жаловаться бессмысленно. Это, кстати, сильно отличало его от других эмигрантов-интеллигентов, которые, собравшись числом более одного, тут же начинали рассуждать о коммунизме, о будущем России (СССР), а заодно и всего земного шара. Помню, мы пришли на какую-то встречу, кажется, в «Human Rights», где во всю стену висела огромная карта мира. На ней черным были отмечены страны, в которых не соблюдаются права человека. Весь огромный СССР сплошь был замазан черной краской. Сергей театрально изумился: «Посмотрите, откуда мы приехали!» Все дружно засмеялись. Вряд ли сегодня кто-то понял бы такой «черный» юмор. Вообще у меня сложилось впечатление, что кроме литературы его больше ничего особенно не интересовало.
Насколько похожи на реального Довлатова его экранные воплощения в фильмах Германа-младшего и Говорухина?
Герой фильма Говорухина – этакий повзрослевший, поумневший, разочаровавшийся в жизни и пристрастившийся к алкоголю Коля из фильма «Я шагаю по Москве». Конечно, это совсем не Довлатов. Я читала, что Лена Довлатова была благодарна Говорухину за то, что он не назвал героя Довлатовым. Но мне показалось, что в целом фильм хорошо отразил абсурдность эпохи, замечательно зафиксированную в «Компромиссе».
Герой фильма Германа-младшего, казалось бы, похож на реального Довлатова намного больше, но при этом авторы оставили за скобками чуть ли не главную черту Сергея – неистощимый юмор и способность заразительно смеяться чужим шуткам – и это в сочетании с мрачностью, что делало его реплики и рассказы особенно смешными.
Когда вы читали и слушали Довлатова в Америке, могли вы себе представить, что этого писателя будут издавать миллионными тиражами? Каковы были тогдашние «рейтинги гениальности» в литературных и окололитературных кругах? Бродский, понятно, был бесспорным лидером, а кто ещё?
Читали и почитали Войновича, Зиновьева, Владимова, Максимова, Некрасова. Что забавно – все перечисленные жили в Европе, а не в Америке. Позже в США осел Аксенов. Еще ценили Ерофеева за «Москва – Петушки». То, что Довлатов – хороший писатель, все поняли очень скоро. «Юбилейный мальчик» и несколько других рассказов были опубликованы в газетах. Уже тогда его сравнивали с Чеховым. Но то, что его слава затмит и Войновича, и Зиновьева, и Владимова – тогда трудно было предположить.
Что во внешности, в манере поведения и разговора выдавало в Довлатове большого писателя?
Про внешность все уже знают. Наружность высоченного южного красавца с хмурым, как будто вырубленным из скалы лицом, никак не вязалась с образом тонкого, лиричного и ранимого литератора. А вот речь… я не знаю ни одного человека с подобной речью. Практически все, что он говорил, можно было записывать и издавать без редактирования. Безукоризненная, яркая лексика, точные краткие определения, невероятный запас слов, при этом Довлатов (во всяком случае на моей памяти) никогда не пользовался словами из разряда «трансцендентальность» или «ипостась». А если и пользовался, то только с иронией, иллюстрируя неумение выражаться по-человечески.
Довлатов в своих произведениях, посвящённых эмиграции, нарисовал довольно привлекательную, в чём-то даже романтичную картину жизни выходцев из СССР в Америке 70-х, 80-х. Да, трудно, но трудности преодолеваются как-то весело и задорно. Да, ссоры, склоки, даже драки, но все какие-то водевильные. У Лимонова, например, всё гораздо жестче. Какое ваше личное впечатление от той эпохи и той жизни?
Лично у меня впечатления о первых годах эмиграции очень светлые. Не совсем водевиль, конечно, но очень веселое время, хотя и нищее. Своей нищеты мы совершенно не осознавали и были страшно довольны тем, что имеем. Мне было едва за двадцать, мои тогдашние приятели были ненамного старше, в нашей среде царило неудержимое веселье, мы «открывали Америку». Можно было идти по улице и без приглашения зайти в мастерскую Эрнста Неизвестного. Или в галерее в Сохо выудить из стопки литографий «Метафизическую улитку» Шемякина. Или посмотреть порнографический фильм. Или попробовать марихуану. Таких открытий было видимо-невидимо, и у нас вся жизнь была впереди.
Людям постарше, было сложнее. Русскоязычные СМИ, включая радио «Свобода», не в состоянии были вместить всех понаехавших писателей, журналистов, критиков, редакторов, музыковедов и спортивных комментаторов. Малочисленные русские рестораны не могли предоставить работу всем музыкантам и певцам. А еще ведь были юристы, художники, актеры, режиссеры, кинооператоры и даже одна чревовещательница. Каждый выживал, как мог: кто-то переучился на программиста, кто-то сел за баранку такси, кто-то – на социальную помощь. Женщины в основном адаптировались быстрее мужчин, они без больших сожалений расставались с творческими профессиями и становились парикмахерами и бухгалтерами. Мужчинам потеря профессии и понижение статуса давалось тяжелее. Но не помню, чтобы кто-то пребывал в унынии долго: одни устроились, другие смирились с неустроенностью. Конечно, были и ссоры, и зависть к более успешным друзьям, и измены, и разводы – все как обычно, может быть, чаще, чем обычно. А может быть, просто сплетни разлетались мгновенно, так как круг был все-таки весьма ограниченным.
Довлатов хорошо вживался в города, причём в совершенно разные и по духу, и по ритму жизни. Он оставил очень яркие, запоминающиеся описания Ленинграда, Таллина и, конечно же, Нью-Йорка. А как на ваш взгляд, Довлатов и Нью-Йорк подходили друг другу? Получилось у Довлатова покорить Нью-Йорк?
После смерти вжился уже навсегда. В 2014 году, благодаря петиции русских американцев, в Куинсе появился перекресток Sergei Dovlatov Way. Именно в Куинсе, где он прожил почти 12 лет, и о русских обитателях которого он писал и со снисходительной нежностью, и с колким ехидством. На мой взгляд, Довлатов вжился бы в любой город, где нет цензуры и где бурлит русская литературная жизнь. Такими городами в то время были только Нью Йорк и Париж. Живя в Нью Йорке, он издал 12 книг по-русски и, кажется, 5 по-английски, не считая публикаций в «Нью-Йоркере». Здесь он три года издавал еженедельник «Новый Американец», неизменно с «колонкой редактора», здесь он сделал 2000 радиопередач – получается, что покорил, ведь только это имело значение. Я не знаю, любил ли Довлатов нью-йоркскую архитектуру; архитектуру Куинса любить, на мой взгляд, решительно невозможно. Манхэттен – другое дело, здесь царит не сравнимая ни с чем атмосфера, но, по-моему, даже она не играла в его жизни существенной роли.